29
Долго я стоял неподвижно. Не только плоть, но и душа моя словно замерла, затаилась. Это не было простым чувством вроде страха. Это было странное состояние, в котором смешались спокойствие и смятение, как будто мне с самого начала сказали обо всем, и я давно все знаю, и все же в любой момент готов сойти с ума. Это спокойствие можно сравнить с ощущением идиотского веселья, которое испытываешь, когда видишь смутно знакомого тебе человека и вдруг обнаруживаешь, что это твое отражение в зеркале. А смятение сродни невыразимо грустному отчаянию, какое бывает во сне, когда превращаешься в духа, паришь под потолком и смотришь сверху на собственный труп...
С трудом подбирая слова, я выговорил:
— Как же это?.. Значит, ты — это я... синтезированный машиной, что ли?
— Это не так просто. Ты же знаешь, что синтезированная личность не может вести такой разговор.
Я непроизвольно киваю.
— Но ведь у тебя не может быть сознания.
— Еще чего!.. У меня же нет тела... Я — это всего-навсего запись на магнитофонной ленте, как ты и предполагал. И, естественно, я не могу обладать таким сокровищем, как сознание. Зато я более детерминирован и определенен, нежели сознание. Мне в мельчайших деталях известна наперед вся работа твоей мысли. И что бы ты ни делал, как бы ни поступал, ты всегда останешься в пределах предусмотренной во мне программы.
— Кто же составил тебе конспект для этого разговора?
— Никто. Он определен самим тобой.
— Значит?..
— Правильно. Я — это второе предсказание твоего будущего, учитывающее знание первого предсказания. Короче, я — это ты. Ты, познавший себя до конца.
Я вдруг ощутил себя далеким крошечным существом. А на том месте, где я находился, тяжело и медленно, как вывеска парикмахерской, ворочалась огромная склизкая боль.
— Кто же приказал тебе позвонить? Ёрики?
— Ты все еще не понимаешь. Ты никак не можешь освоиться с истинным положением вещей. Моя воля — это твоя воля. Ты только не осознал ее, вот и все. Я поступаю так, как поступил бы ты, зная свое будущее.
— Как же ты управляешь магнитофоном?
— Перестань молоть чепуху. Конечно, мне помогает человек. Это Ёрики-сан, ты угадал... Но не думай, пожалуйста, что это его интриги или что-нибудь подобное. Все, что он до сих пор сделал, делалось по моей просьбе. И если ты подозреваешь Ёрики, подозревай лучше самого себя...
— Ладно, пусть так. А зачем тебе нужно было вести себя, как шантажист, пугать меня этими звонками?
— Я не пугал. Я предупреждал.
— Все равно, зачем был нужен этот окольный путь? Если тебе известно мое будущее — значит, вероятно, известны и мои враги? Почему нельзя было действовать более прямыми путями?
— Враги... Ты неисправим. Поистине враг в тебе самом. Твой способ мышления — вот кто наш настоящий враг. Я просто хотел спасти тебя от катастрофы... А-а, вот и хорошо, идет Садако. Впрочем, хотя я — это ты, тебе, конечно, неприятно, что я ее так называю. Ладно, буду называть ее женой. Она переоделась и ждет тебя за дверью. И, вероятно, с недоумением слушает наш разговор. Позови ее и дай ей трубку, я хочу спросить ее кое о чем.
— И не подумаю!
— Правильно, я знал, что ты это скажешь. Если рассказать ей хоть о чем-нибудь, придется рассказать обо всем. На это у тебя не хватит смелости. Ты ведь так и не сказал ей, куда собираешься ее вести. Впрочем, в этом теперь нет необходимости.
— Это почему? Это оскорбление не пройдет даром...
— Ладно, ладно. Если не хочешь позвать ее к телефону, спроси сам. Спроси ее про фиктивную медсестру с родинкой... Твоя жена сказала, кажется, что родинка была на подбородке... А не ошиблась ли она? Может быть, родинка была не на подбородке, а на верхней губе?